Интересно, как устроились те, кто уехал во Францию. Фото под Эйфелевой башней уже есть

Интересно, когда все это кончится, долго ли мы будем жить в чужих домах… Ведь дело даже не в деньгах, это наше время, наша жизнь, которая проходит в неопределенности, без перспективы завтрашнего дня. Проходит одно утро, приходит другое. Из одного города в другой, из одной деревни в другую, и всё чужие дома. Говорят, что «пятьдесят тысяч» к концу года прекратят выдавать, но что будет с людьми? Если в семье шесть человек, пятьдесят тысяч хватает хотя бы платить за аренду, а на жизнь где-то зарабатывают. Пятьдесят тысяч на нос и  двести тысяч на дом, живите как можете…, «сетуют», сидя в парке, трое карабахцев. Как приходят деньги, так и уходят, непостижимо, как и наша жизнь.

Интересно, как устроились те, кто уехал во Францию. Во всяком случае, фото под Эйфелевой башней у них уже есть, они улыбаются, но все одно — в глазах печаль: вряд ли за год они станут французами — надо язык изучить, найти работу, интегрироваться, да, есть армянская община, может быть, им и помогают… Насчет взрослых не знаю, но, возможно, дети вырастут в цивилизованной среде, легко выучат язык. Вряд ли возле школы во Франции будет проходить открытая канализация, как здесь, вряд ли там будут выдавать пятьдесят тысяч, а просить за аренду двести. И вряд ли там нам скажут, что карабахцы налетели как саранча, откуда им знать, где Карабах, шутят и обсуждают карабахцы.

Я слышал, что в Европе любят трудолюбивых людей, не любят лжецов. А я трудолюбива, могу ухаживать за пожилыми людьми, слышала, что там ценят такую ​​работу, — говорит женщина из Гадрута, — разве что не знаю французского, вот, немного выучила испанский по сериалам. hola señor como esta hoy, женщина говорит по-испански, как четвероклассница.

Ты не знаешь, французский сложно выучить, спрашивает он, отвечая сама себе: армяне диаспоры же выучили, а мы тоже уже диаспора, — смеется она. Ты же видел наш двухэтажный дом в Гадруте, видел, сколько машин было у нас во дворе, теперь вот живем в этой комнате большой семьей, показав на свои четыре квадратных метра, говорит она. Когда мы приехали, канализация была открыта, брат прикрыл ее слоем цементобетона, установил унитаз, но я все равно с отвращением захожу туда.

Я не знаю, стоит ли покупать кастрюл, готовить соленья и варенье, и сколько я могу одалживать кастрюлю у соседей. Однажды я разозлилась, дала тридцать тысяч и купила набор кастрюль, начала варить варенье, мало ли, завтра и здесь может быть блокада, — говорит женщина. Кстати, у тебя есть тарелки, кружки, чашки, — спрашивает она и достает из-под дивана и большой сервиз. — Это помощь, возьми, стыдиться нечего, мы все в одной лодке.

Когда мы приехали в этот город (Масис), я увидела карабахцев, сидящих на ступеньках ВиваСелл, им некуда было идти: я их всех привела и поместила в этой маленькой комнате: спали на полу, под столом, кто где горазд, — говорит гадрутская женщина и снова «возвращается» в Гадрут: наш дом… как муж меня ни убеждал, я настояла на своем — никуда не уеду.

Пожтлая женщина из Степанакерта тоже не собиралась уезжать. Обещала отвести внуков в супермаркет и позволить им взять столько конфет, сколько они хотят. Я подумал, что она говорит о супермаркете в Горисе, потому что в те времена в Степанакерте не было пластиковых пакетов. Но нет, она имела в виду степанакертские супермаркеты: однажды дорога откроется, и прилавки снова заполнятся товарами, сказала она.

Дорога так и не открылась, а полки супермаркетов остались пустыми. Более того, через четыре дня повторилась сцена, уже один раз увиденная из ее окна в 2020 году: загоревшийся во время войны магазин, пламя от которого поднималось выше пятого этажа (хорошо помню ту ночь: шел дождь, спасатели пытались потушить пожар, который осветил темный город), а во дворе «припарковался» превращенный в решето «Москвич»).

Марут Ванян